Спасти Колчака! «Попаданец» Адмирала - Страница 45

— Конечно.

— Политцентр надеется на успех…

Порт Байкал

— Ваше высокоблагородие, вставайте, — чья-то рука осторожно, но крепко коснулась плеча, — в Порт Байкал прибыли.

Ермаков открыл глаза — в пляшущем свете керосиновой лампы увидел обшитые железными листами стены и потолок, жесткий топчан, накинутую сверху колючую шинель. И облегченно вздохнул — это не сон, он уже третий раз проснулся в этом мире.

Хорошо… Он уже не сомневался, что остался в этом мире навсегда. Мысли и воспоминания о прошлой жизни даже не посещали его. А что его там держало? Семья, работа, карьера, бизнес — это все было не из разряда его жизненных приоритетов. Ничего не осталось там, в той жизни.

Тяготило лишь то, что могила матери оставалась там неухоженной да его библиотека, на собрание которой ушло столько сил, теперь оставалась бесхозной.

— Хм! Библиотека! Теперь я сделаю все, что смогу и даже больше, чтобы она не появилась совсем! А мама… Кто его теперь уже знает, может, она и не родится… Может, и я сам уже не появлюсь на свет… — Константин на минуту закрыл глаза, стараясь еще на мгновение оттянуть реалии войны. — Меня не было, нет и не будет! И ничего я после себя не оставлю там! Стерли человека, как лист из книги выдернули! Да меня, по сути, и не было! Итак, я после себя ничего бы не оставил: нет наследства, ни морального, ни материального… И наследников нет! Сын сам от меня отвернулся, не сын он мне теперь…

Он открыл глаза и уставился в потолок;

— Не отвернулся он — отрекся… Как раньше… В смысле как потом, в тридцатые, будет… Они тогда кто из страха, кто из идеи клеймили и родителей, и жен, и мужей, и детей… Из страха за собственную жизнь! Или идти на плаху, или плюнуть на иконы! А он меня даже не предал — продал! — Ермаков с трудом сглотнул ком, подкативший к горлу. — Может, это и к лучшему? А так бы родная кровь держала бы меня как самый мощный из якорей, не пускала бы душу на свободу! Ладно… Бог ему судья…

Разговоры на улице отвлекли его от горестных раздумий:

— И вновь продолжается бой, Костя! Мы еще повоюем, мы им всем еще покажем кузькину мать! Не будет ни тридцатых, ни сороковых, вообще никаких годов не будет! Всех к чертям: и Колчака, и белых, и красных! Я должен одним ударом разрубить этот проклятый гордиев узел… — он сел на топчане, начал застегивать бекешу. — С Колчаком-то я, конечно же, погорячился! Он нужен сейчас как символ! Нужно собрать в один кулак разрозненные армии: и Семенова, и Каппеля, и Колчака. Нужно связать веточки в метлу, которой мы вместе выметем всю погань! Я уже знаю, что нужно сделать, чтобы встряхнуть это тухлое болото… Я уже занес руку для удара, назад пути нет… Я не допущу того, что случилось в реальной истории! Не будет ни Советской России, ни Советского Союза! Ничего! Не будет Второй мировой войны с десятками миллионов погибших! Ничего этого не будет! Я клянусь!

Клятва перед самим собой обожгла душу, прогнала остатки сна, и Константин вскочил с топчана. Брезент с закутка сняли, было темновато.

Ермаков долго думать не стал, нахлобучил папаху, надел теплые перчатки, толчком открыл тяжелую броневую дверь (скрепленные болтами полдюжины железных листов легко могли выдержать попадание снаряда — вот только на высокий и длинный борт приходилось всего полтора квадратных метра надежной защиты) и спрыгнул на снег.

Темнота отступала, отдавая права предрассветным сумеркам. Знакомое местечко, только более обжитое и оживленное, чем будет спустя три четверти века.

Он увидел с полдюжины блестящих путевых лент, на них пару эшелонов из замызганных теплушек, пассажирских вагонов, углярок и платформ, одноэтажное вокзальное здание, различные строения и жилые дома — нормальная железнодорожная станция, пусть и маленькая, с той же Слюдянкой не сравнить.

Чуть в стороне вытянулись составы его дивизиона, а впереди, как командир на лихом коне, стоял «Беспощадный», но почему-то с одним только кормовым броневагоном. Паровозы дымили рядышком с огромной кучей угля, высыпанной возле длинного кирпичного здания. Несмотря на ранние часы, станция жила полнокровной жизнью, а это не могло не радовать Ермакова.

«Плохо, что наш бронепоезд остановился у самой станции», — чтобы разглядеть поближе всю местную портовую инфраструктуру, Константину пришлось пойти далеко назад, метров на шестьсот. Для него главным здесь был порт, а отнюдь не железнодорожная станция. И вскоре морские сооружения открылись ему во всей красе.

Порт впечатлял — длинная дамба, маяк, какие-то портовые сооружения. Но Костино внимание привлекла закопченная гигантская туша какого-то парохода с четырьмя трубами, лежащего на боку неподалеку от берега. И только сейчас Ермаков сообразил, что видит перед собой ледокол «Байкал», сгоревший год назад при обстреле. Его, как он слышал в штабном вагоне краем уха, на буксире перевела с того берега «Ангара».

«Ангару» же Костя узнал сразу, ибо был на ней раза два, когда ее пришвартовали к пристани у микрорайона «Солнечный» в качестве памятника. Строгий двухтрубный силуэт был хорошо различим в сумерках, на нем горели несколько светильников, которые маленькими маячками притягивали глаза. Стоял ледокол в «вилке» двух расходящихся друг от друга молов, к которым шли железнодорожные пути от станции.

То была знаменитая ледовая переправа от этого порта до станций Мысовая и Танхой на той стороне моря. Именно моря, назвать Байкал озером у многих язык не поворачивался.

Пока не построили Кругобайкальскую железную дорогу с десятками туннелей, именно эти два ледокола, изготовленные в Англии и собранные в Лиственничном (где построили стапеля и плавучий док), обеспечивали 10 месяцев в году железнодорожные перевозки. «Байкал» за один раз принимал целый эшелон — паровоз и 25 вагонов, а «Ангара» перевозила три сотни пассажиров и мелкие грузы.