Спасти Колчака! «Попаданец» Адмирала - Страница 65

— Ну это же огромные, даже расточительные расходы…

— Средства будут, я, по-моему, вам уже об этом говорил! — подполковник осекся от слов Арчегова, и тут же лицо его стало счастливым.

Вот хорек — почти не ворует на свой карман, просто жаден, не любит добро из складов раздавать, как и все интенданты. Это у них натура такая — чем больше хранится, тем лучше. Вот и сейчас сообразил, что в Иркутске у чехов просто залежи полезного в эшелонах навалено, любой Плюшкин от радости удавится…

— Запомните хорошо, вернее, зарубите себе на носу — нужно за два, три дня обустроить всех. Расселить по станциям и селам. Определить тех, кто нуждается в опеке, пенсиях. Отправьте, наконец, в Тунку по селениям, найдите там занятие, нужны же учителя, врачи…

Ермаков замолчал — он же сказал: врачи. И чуть не хлопнул сам себя за косность. Тиф же идет, больные кругом, да раненые косяком вскоре пойдут. А у него в отряде только два санитарных вагона, плюс медперсонал с десяток человек — два врача, фельдшер, аптекарь да сестры милосердия. Мало!

— Даю вам один день! Мобилизовать всех медицинских работников из беженцев, найти лекарства и бинты, какие возможно. Покупайте хоть лекарственные травы у местных. Да что угодно! Немедленно оборудуйте два санитарных поезда, на всех станциях должен быть лечебный блок с лазаретом и аптекой. В Порту Байкал нужен госпиталь, в Слюдянке больница. Решите вопрос о зданиях с начальником дистанции. В средствах не ограничиваю, людей можете брать сколько угодно, но не из отряда. Беженцев здесь сотни, вот их и возьмите. Действуйте, времени терять нельзя ни одной минуты…

Иркутск

Мрачная атмосфера царила в Иркутске, город застыл в странном оцепенении, в тревожном ожидании перемен, словно предчувствуя судорожную кровавую перетасовку. Напряжения добавляла и милиция — ее патрули повсеместно исчезли с улиц, и только возле собственных участков еще можно было увидеть милицейские шинели с белыми повязками на рукавах.

Улицы занесены снегом, в небо поднимаются сотни дымков растопленных печей, не видно автомобилей, если не считать того, на котором он ехал. Не было в нем радости, а сквозило тоскливое ожидание чего-то плохого. Иными на улицах были и люди.

Поначалу он долго не мог сообразить, в чем же дело, но потом понял — две крайности царили здесь, нескрываемый страх и какой-то затаенный оптимизм. Первая крайность проявлялась в большинстве куда-то торопившихся прохожих, зачастую смотрящих на него с нескрываемой злобой, а вот вторая появлялась на лицах встречавшихся ему на пути гарнизонных военных и многоликой чиновничьей массы в затрапезных пальто. Офицеры, солдаты, кадеты и казаки четко козыряли начальнику гарнизона, и он отвечал им тем же, хоть в трясущейся открытой машине это было нелегким для него делом.

Генерал постоянно щурился от встречного холодного ветра, бьющего ледяной крошкой прямо в лицо, забиравшегося под шинель и крепко морозившего тело. Вроде и ехали недолго, чуть больше четверти часа, но Ефим Георгиевич замерз капитально, даже зубами застучал. Однако любопытства не утратил — все встреченные на пути служивые улыбались, так на людей подействовало скорое подтверждение его недавнего приказа о прибытии подкреплений из-за Байкала…

Сразу после полудня с прибывших из Лиственничного автомобилей на Амурской улице спешилась добрая сотня здоровых и веселых станичников, одетых в добротные беленые полушубки. Да еще горную пушку на грузовике привезли, а к ней десяток ящиков со снарядами.

Семеновцы были немедленно посланы на охрану тюремного замка, заменить ненадежный солдатский караул. И молодцеватые казаки быстро построились и пошли по Большой улице колонной, четко отбивая шаг. Да еще, несмотря на морозный воздух, задорную песню дружно затянули, лихим свистом сопровождая.

Поседлаем лошадок, перескочим ограду,
Да галопом до пристани,
Чтобы не было грустно, порубаем в капусту
Всех жидов с коммунистами.

Слова были совершенно незнакомы генералу Сычеву, видно, песня совсем недавно написана.

Степка справа, я слева, перепортим их девок,
Сучье семя повыведем,
За родную Рассею, как гусей, их рассеим,
Тяжела будет исповедь.

Теперь Ефим Георгиевич был уверен, что написать такое мог только казак, весьма одаренный поэт.

В душу мать их Советы, из винтов по декретам,
Мы ударим со Степкою,
Комиссарского тела мать моя захотела,
Из десятка неробкого.

Сычев кхекнул от забористых слов, а вот лица прохожих неожиданно повеселели, видать, песня задевала их за живое.

Разрубаем собаку, до седла, до просаку,
Голытьбу всяку прочую,
За станицы родные, за луга заливные
Да за царскую вотчину.

Из переулка вынырнул конный патруль — семеро бородатых иркутских казаков мигом заворотили лошадок и пристроились к колонне. И их голоса с цоконьем копыт слились в общей песне.

Поседлаем лошадок, перескочим ограду,
Да галопом до пристани,
Чтобы не было грустно, порубаем в капусту
Всех жидов с коммунистами.

Песня кончилась, семеновцы повернули на Ланинскую, однако пересуды среди горожан разгорелись со страшною силою. Многие склонялись к мнению, что Семенов будет грозой всех левых и церемониться с Политцентром, который иркутские острословы уже переименовали в «Центропуп», не будет — враз всем укорот сделает.

Другие обыватели, среди которых преобладали господа семитской наружности, были подавлены и потому настроены категорически против прибытия в Иркутск войск атамана. Они даже распространяли слух, весьма похожий на правду, — чехи обещали Политцентру, что не пропустят семеновцев по железной дороге, а автомобилями из Лиственничного их много не привезут — и авто маловато, и в бензине крайняя нужда.